В философско-политической мысли можно выделить ряд моделей дихотомии (деление целого на две части) «государство — гражданское общество», которые сформировались в разные исторические эпохи, как отражение реальных процессов, происходящих в контексте различных социальных систем.
Прежде всего, следует говорить о классической (западной) модели дихотомии «государство — гражданское общество», которая разрабатывается в трудах немецких философов первой половины XIX века.
Базовый тезис этой модели заключается в том, что «государство — гражданское общество» — это дихотомия двух равновеликих общественных субстанций, но с определяющей ролью одной из них: 1) государство определяет гражданское общество (Гегель; «Философия права», 1821); 2) гражданское общество определяет государство (Маркс и Энгельс;
«Немецкая идеология», 1846). Здесь главное — эти части, а не целое; динамика самостоятельных частей определяет развитие и состояние целого и создает поле для плюрализма в политике, экономике, идеологии и т.д. (теоретическая рефлексия неоднородного, многослойного социума).
По Гегелю (в «Философии права»), гражданское общество — это формальная всеобщность людей, в которой превалирует единичность и индивидуальный интерес, тогда как государство — это субстанциональная всеобщность. Гегель указывает на то, что «развитие гражданского общества наступает позднее, чем развитие государства», что «в гражданском обществе каждый для себя — цель, все остальное для него ничто». Эта «эгоистическая цель» гражданского общества должна, по убеждению Гегеля, быть обусловлена «всеобщей зависимостью», в рамках которой «средства к существованию и благо единичного… переплетены со средствами существования, благом и правом всех, основаны на этом и только в этой связи действительны и обеспечены». Под этой «всеобщей зависимостью» Гегель понимает государство.
К. Маркс и Ф. Энгельс в «Немецкой идеологии» взаимодействие гражданского общества и государства определяют следующим образом: «Гражданское общество обнимает все материальное общение индивидов в рамках определенной ступени развития производительных сил. Оно обнимает всю торговую и промышленную жизнь данной ступени и постольку выходит за пределы государства и нации, хотя, с другой стороны, оно опятьтаки должно выступать вовне и в виде национальности и строиться внутри в виде государства… Гражданское общество как таковое развивается только вместе с буржуазией; однако тем же именем всегда обозначалась развивающаяся непосредственно из производства и общения общественная организация, которая во все времена образует базис государства …».
Таким образом, для немецких философов 20–40-х гг. XIX в. государство и гражданское общество — это взаимно обусловленные субстанции целостного социума, возникшего на определенной исторической ступени развития человеческого общества. По классическим определениям Гегеля, государство («сфера всеобщего интереса») и гражданское общество («сфера частного интереса») не могут существовать одно без другого. Гражданское общество необходимо для воспроизводства человеческой жизни, а государство — для обеспечения устойчивого и безопасного существования гражданского общества. Но интерпретация статуса и соотношения этих субстанций может быть различной.
Данная парадигма сформировалась в первой половине XIX века и отражала реальные процессы становления западноевропейского общества (становление правового государства и рыночной экономики). В этой парадигме задача государства состоит в создании правовых условий для нормального и безопасного функционирования институтов гражданского общества. Исторически доказано, что такая система оптимально работать может только в определенных условиях, которые называются буржуазным (или — демократическим) обществом. В таком обществе существует система выборных представительных органов (на основе многопартийности и всеобщего избирательного права) и система разделенных (независимых друг от друга) ветвей власти. Такая система в Западной Европе складывалась начиная с XVI века на протяжении двух веков и была объективно обусловлена новыми постфеодальными экономическими процессами — формированием городского мануфактурного, а позже — промышленного производства, а также соответствующей ему инфраструктуры.
Гегель и Маркс, которые, собственно, и разработали классическую модель дихотомии «государство — гражданское общество», в оригиналах своих работ понятие «гражданское общество» обозначали через немецкий термин «bürgerliche Gesellschaft», которое на русский язык переводится как «буржуазное общество». О том, что гражданское общество (в его классическом виде) возникает на буржуазной стадии развития общества, прямо указывал Гегель в ряде своих работ.
Поэтому говорить о существовании гражданского общества (а значит, и о дихотомии «государство — гражданское общество») по отношению к добуржуазному (или не буржуазному) развитию общества мы можем только условно. Мы можем выделять лишь некоторые специфические модели (или даже — аспекты) взаимодействия государства и элементов системы частных, индивидуальных интересов и целей, которые, конечно, существовали на всех стадиях развития человеческого общества.
Но дело не только и даже не столько в степени буржуазности такого или иного общества. Эта проблема имеет глубокие цивилизационные основания. В основе западной модели дихотомии «государство-гражданское общество» лежало правовое начало, определенная и достаточно регламентированная система правового обеспечения и защиты политико-гражданских отношений. Эту характеристику можно считать фундаментальной для западного буржуазного общества. Но один из исследователей истории правовых учений Сурия Пракаш Синха обращает внимание на то, что в истории человечества всегда сосуществовали разные цивилизации, которые развивались на разных основах и принципах социальной организации. «Можно сказать, — пишет Сурия Пракаш Синха, — для западной цивилизации таким принципом является право, но этого нельзя сказать о других цивилизациях. Это объясняет, почему большинство (хотя и не все) теорий права появились на почве западной культуры, а не китайской, индийской, японской или африканской культур. Это произошло не из-за того, что право означает какоелибо превосходство в области духовных или интеллектуальных достижений, или из-за некоего культурного превосходства Запада…, но потому, что право и его институты играли центральную роль в специфической исторической действительности Запада, в то время как в других обществах эта роль принадлежала другим принципам».
Не случайно элементы специфической модели дихотомии «государство-гражданское общество» мы находим в восточной философии. Здесь, в отличие от западной модели, «государство — гражданское общество» есть единое целое, которое определяет части; динамика этого целого и определяет развитие частей, их взаимодействие (теоретическая рефлексия монизма в политике и власти).
Данная модель сформировалась в условиях теократического, а не светского, как на Западе, общества. В этом теократическом обществе государство может существовать и без развитого и самостоятельного гражданского общества.
Так, по мнению А.С. Панарина «западное светское государство выступает как безразличный к ценностям и бесстрастный наблюдатель процессов, происходящих в гражданском обществе, и вмешивающийся лишь в случае возникновения прямых эксцессов и беспорядков. Восточное теократическое государство, напротив, является постоянно мобилизованным носителем ценностных, нравственно-религиозных критериев, стремящимся соответствующим образом контролировать все социальные практики».
Строго говоря, для формирования гражданского общества в западном смысле необходимо юридическое равенство людей, которое и является необходимой предпосылкой для появления системы индивидуальных (частных) или групповых экономических интересов. Но, например, кастовая структура восточного (индийского) общества имеет космическое начало, и поэтому западная идея равенства людей противоречит в этом обществе самой природе вещей.
М. Томсон, анализируя главные философские школы Китая (конфуцианство, легизм), приходит к выводу: «Ключевой философской проблемой в данном случае является гипотетическая возможность существования государства как института, стоящего над личностью и в то же время являющегося структурой, которую совокупность таких личностей и построила».
Оригинальные идеи по интерпретации дихотомии «государство — гражданское общество» мы встречаем в русской философско-политической мысли второй половины XIX — начала XX в. В ней соединились западные и восточные подходы к интерпретации искомой проблемы.
Довольно мощным и плодотворным было западное направление. В условиях авторитарной государственной системы в России (особенно в сфере университетского образования) получили распространение западные правовые теории и учения, которые, конечно, трактовались как модели общественной жизни, распространенные в зарубежных странах. Но подспудно прозападнически мыслящими российскими учеными (Б.Н. Чичерин, А.Д. Градовский, С.А. Котляревский, В.М. Гессен и др.) проводились идеи о возможности (может быть, в отдаленной перспективе) реализации этих моделей и в России.
Наряду с этим направлением во второй половине XIX — начала XX в. в России ряд мыслителей предлагали оригинальные подходы органичного соединения общемировых тенденций в развитии государства и гражданского общества со специфическими традициями и характеристиками российской цивилизации
Так, один из забытых русских политических мыслителей второй половины XIX века, Р.А. Фадеев, высказывался за то, чтобы коренным образом изменить существующие отношения верховной власти и местных общественных образований (земств). По его мнению, это приведет постепенно к образованию в России другого типа самодержавной монархии, которую можно назвать народной (или земской) самодержавной монархией. «Последовательный ход истории, — писал Р. Фадеев, — ставит перед Россией вопрос не об источнике власти, а о перенесении центра государственного тяготения с обветшалой табели о рангах на самую почву, в земство», что приведет Россию «из государства чиновничьего в государство земское».
В этой модели Фадеева просматривается весьма оригинальная идея сочетания сильной самодержавной высшей власти и местной территориальной власти, созданной на основе представительской демократии.
Такая идея синтеза авторитаризма и демократии разделялась и славянофилами. И.С. Аксаков, например, особое устройство (тип) монархического государства, в котором была органично соединена низовая представительная демократия, обладающая реальными правами, и сильная неограниченная власть центра, считал «русским политическим идеалом», указывая при этом на то, что «со стороны правительства здесь нет уступки власти, а лишь возвращение власти в ее истинные пределы, где только она и может быть вполне могущественной...».
Идея органичного сочетания власти и общества получает развитие в конце XIX — начале XX в. в трудах выдающегося русского историка В.О. Ключевского, который оптимальную модель дихотомии «государство — гражданское общество» для России видел в таком государственном и общественном устройстве, где образуется органичная связь власти и народа (народный союз). «Государство как народный союз, — пишет Ключевский, — почерпает свою силу в народной мощи и растет вместе с нею, содействуя и ее росту, — таково первоначальное и естественное отношение между государством и народом».
Россия на протяжении своей истории как раз и стремилась стать таким народным союзом, но реальность была другой. Особенно резко дисгармония государственной власти и народа в русской истории проявилась, по Ключевскому, в конце XVI — начале XVII в. Тогда, в условиях пресечения многовековой рюриковской династии и в чехарде различных правителей, люди увидели, что государство может существовать «даже без государя». Примечательно, что в современном массовом сознании, включая и сознание политической элиты, государство отождествляется с правительством, с высшими органами управления. Ключевский же придерживался другой точки зрения. Государство у него отождествляется с народом, ибо государство — это «народный союз», который не может принадлежать никому, кроме самого народа. И русская история (например, периода Смуты) прямо свидетельствует о том, что государство может существовать и без правительства (или с недееспособным и даже антинациональным правительством). Но государство не может существовать без народа. В начале XVII века не правительство, а именно народ, выдвинув из своей среды мало известных до этого предводителей и собрав ополчение, вывел страну из беды и спас российскую государственность.
Таким образом, разные течения русской философско-политической мысли конца XIX — начала XX в. (консерваторы — Р. Фадеев, славянофилы — И. Аксаков, умеренные критики самодержавия — В. Ключевский) видели будущее России в формировании очень своеобразной (незападной) модели дихотомии «государство — гражданское общество». Модели, в которой происходила органичная взаимосвязь между прозападным, буржуазным вектором развития экономики и финансовой сферы, с одной стороны, и особым общинным характером отношений власти и народа, власти и собственности с другой.
Данные идеи и проекты не были лишь умозрительными опытами, а исходили из реально существовавших в то время специфических отношений власти и собственности.
Дело в том, что различные фазы развития отношений «власть — собственность», существенно влияющие на изменения внутри любой общественной системы, для России являются основой всех политических и социальных трансформаций. Это не что иное. как базовая национальная «матрица» нашего развития. Колебания общественных связей между двумя крайними состояниями этой «матрицы»: «власть отделена от собственности» и «власть слита с собственностью» в решающей степени на протяжении трех последних веков определяли социальную динамику России и в конечном итоге привели к двум системным революциям — петровской в начале XVIII в. и большевистской в начале ХХ в.
Кардинальное изменение состояния базовой национальной матрицы в период системных революций совпадает с периодом наложения временных (глобального и локального) ритмов. Данное совпадение является уникальным явлением для развития России и для эволюции мирового социума, которое фиксируется при анализе развития различных общественных систем. Один из исследователей эволюции архаичных африканских обществ — И.Л. Андреев — обнаруживает прямую зависимость генезиса властных представлений и конструкций с временными образами и ориентациями в процессе становления различных этнических групп на африканском континенте. Данное наблюдение, относящееся к совершенно иному социуму (чем Россия), важно с методологической точки зрения. Оно помогает лучше понять механизм образования и развития матрицы социально-политической динамики России в контексте исторических пространственно-временных изменений российского социума, в контексте эволюции уникальных и специфических по своей природе его базовых оснований.
Адекватному пониманию реальной сути взаимодействия власти (государства) и собственности в истории России зачастую мешают теоретические конструкции, которые привнесены в отечественное обществознание из западной политической науки. Так, например, в дискуссии 60-х гг. прошлого века об «азиатском» способе производства тип соотношения власти и собственности упрощенно трактовался как критерий «демократичности» общественной системы: если власть и собственность в государстве разведены, находятся под контролем разных центров силы (хотя такую ситуацию в «чистом виде» невозможно себе представить применительно и к современному миру), то это признак демократической системы. Если же власть и собственность слиты, соединены, то это свидетельствует о наличии тоталитарных порядков, или «восточных деспотий», основанных на так называемом азиатском способе производства.
Приложение данной формулы в указанной трактовке к анализу социальной динамики России может не прояснить, а наоборот — запутать суть дела.
Когда мы говорим о том, что в период петровских реформ власть соединяется с собственностью, это не означает, что с этого времени в России перестает существовать система частной собственности, что в стране устанавливается тоталитарный режим. В начале XVIII в. власть соединяется с собственностью не в том смысле, что ликвидируется сфера частного интереса и вся частная собственность становится целиком государственной, а в том, что система частной собственности лишается существенных рычагов непосредственного влияния, давления на власть. Власть в государстве становится монополией определенного клана, опирающегося на узкую социальную прослойку. Частные же собственники превращаются при этом в обычных, хотя и в наиболее привилегированных, агентов государственной системы, лишаются даже теоретической возможности сравняться с властью и тем более встать над ней.
Важно также отметить, что изменение соотношения власти и собственности в России не было связано с переходом от традиционного, феодального общества к капиталистическому. Соединение власти и собственности продолжало существовать и в период становления капиталистического рынка и во многом способствовало этому процессу. Важной самобытной особенностью развития России даже в ХХ веке было то, что формировалась специфическая система частной собственности и капиталистического рынка, в которой отношение собственника к государству всегда было более приоритетным, чем отношение собственника к собственности.
Таким образом, государственная власть не прямо и непосредственно (как в восточных деспотиях) владела собственностью, а имела мощные рычаги влияния на функционирование этой собственности, располагала возможностями ограничения прав собственников в экстремальных ситуациях, когда требовалось быстро мобилизовать национальные ресурсы.
Целый ряд общественных феноменов — не только отношение власти и собственности, но и, например, абсолютистская форма монархической государственности, преобладание артельно-общинного способа хозяйствования и т.д., которые действительно встречаются в истории многих стран в докапиталистическую эпоху, в России просуществовали до начала ХХ века, а в измененных формах — и позже, т.е. не только в докапиталистическую, но и в саму капиталистическую эпоху. Обычно это объясняется просто — отсталостью России. На мой взгляд, такое объяснение упрощает суть вещей.
Упрощает хотя бы потому, что элементарный исторический анализ показывает: то, что на Западе было относительно кратковременным этапом истории, в России являлось фундированной основой ее длительного развития вплоть до современной эпохи. А значит, это не преходящие феномены, а самобытные, матричные основания национального развития.
Многие отечественные мыслители прошлых веков прямо говорили о том, что в России исторически сложился особый статус права собственности. К примеру, по мнению И.В. Киреевского, этот статус является как бы случайным или второстепенным по отношению к статусу личности. Это проявляется и в общине, где «с увеличением числа лиц увеличивается и количество земли, а с уменьшением — уменьшается», и в помещичьем землевладении, при котором «отношение помещика к государству зависит не от поместья его, но его поместье зависит от его личных отношений...». Все это, по общему заключению Киреевского, означает, что в России «общество слагалось не из частных собственностей, к которым приписывались лица, но из лиц, которым приписывалась собственность».
Данная трактовка исторически сложившегося статуса собственности в России характерна не только для славянофильской концепции русского исторического процесса. Н. Бердяев (мыслитель, далекий от славянофильства) писал: «По своим понятиям о собственности русские крестьяне всегда считали неправдой, что дворяне владеют огромными землями. Западные понятия о собственности были чужды русскому народу, эти понятия были слабы даже у дворян. Земля Божья, и все трудящиеся, обрабатывающие землю, могут ею пользоваться. Наивный аграрный социализм всегда был присущ русским крестьянам».
Другой крупный деятель послеоктябрьской российской интеллектуальной эмиграции — С. Франк, явно исходя из исторического опыта России, разрабатывал специфическую теорию системы собственности «равно далекой как от либерально-индивидуалистического, так и от социалистического воззрения на собственность» и представляющую собой некую «третью систему», «средний, третий путь». В этой системе, по представлениям С. Франка, «частный собственник, оставаясь собственником, и именно в качестве такового, при полной обеспеченности своих прав тем самым осознает себя слугой государства, отправителем служебной функции в целостном организме народной жизни».
Понимание специфического характера исторически сложившихся форм и систем собственности в России показывает ограниченность западных либеральных и неолиберальных трактовок феномена «властьсобственность» (а значит, и связки «государство — гражданское общество»), которые формулировались преимущественно на основе линейнопрогрессистской парадигмы исторического процесса, исходившей в эволюции общественных систем из единой матрицы общемирового социального прогресса (роста) и из безусловной доминанты экономического фактора как основного критерия этого прогресса.
Таким образом, следует признать, что исторически на Западе и на Востоке выработались различные понимания и трактовки власти и политики (а значит, и взаимодействия государства и гражданского общесва). Если в западной модели власть — это разновидность технологий, форма регуляции общественных отношений, то восточная модель под политикой подразумевает различные формы реализации стратегических и тактических замыслов бесконтрольной централизованной власти.
Поэтому, когда мы хотим применить к развитию восточных обществ принципы развития западных обществ, когда мы говорим, например, что где-то еще «не сформировалось гражданское общество», что «оно еще слабое, неразвитое», «не может противостоять власти, государству» и т.д., то мы совершаем логическую ошибку, пытаясь совместить несовместимое. Мы хотим через призму западной теории прогресса соотнести разные цивилизационные модели развития, в рамках которых на протяжении многих веков развивались различные, но самодостаточные и устойчивые формы организации социальной жизни. Но такое соотнесение ни с теоретической, ни с практической точки зрения не является корректным.
Е.Н. Мощелков